Ну, вот. Разродился третьей частью. Не судите, просьба, слишком строго, а? Ведь это всё "не в заправду"!


Как черт меня дёрнул на такой тур – сказать трудно. Поначалу советы мне давал Мустафа: «Если в отпуск – то только в Турцию! Ты когда в последний раз у моря был?»
Я всякий раз отмахивался - лучше бездарно провести весь месяц дома, на балконе, чем жариться днём на обтёртых лежаках какого-нибудь Кемера или Бодрума и наблюдать по вечерам одну и ту же картину, как кривоногие турецкие мойщики посуды из гостиничных ресторанов суетливо тискают в кустах страшненьких немецких девиц, абсолютно невостребованных по месту их постоянного жительства в дождливой и стылой Европе, но сильно уж охочих до беспорядочных совокуплений во время отпуска на турецком побережье.
Мустафа закатывался в приступе надменного смеха. «И как так получается, что девушки все непременно к нам едут и нас любят, скажи?» Я, к сожалению, не был ни официантом, ни уборщиком помещений, и поэтому сказать что-нибудь вразумительное в оправдание тех, кто жаждет незатейливой турецкой любви под открытым небом, не мог.
В последнее время Мустафа раздражал всё чаще и откровеннее. Из самовлюблённого, неотразимого по собственному наивному, но твёрдому убеждению красавца, пусть даже неповторимо косоглазого, он за десять лет нашего знакомства деградировал в заурядного, типичного турка. Как программист Мустафа вообще ничего не значил. В отделе нашем поговаривали, что у Мустафы был яростный роман с дочерью Виста, она откровенно сохла по нему, и лишь поэтому шеф не решался вышвырнуть Мустафу вон. Если бы не «бенц» последней модели, на котром он с гордым видом покорителя сердец каждое утро подкатывал к проходной завода, его не задумываясь можно было принять за простого торговца из грязной какой-нибудь турецкой лавчонки на окраине Штуттгарта.
Реальность – вот она. Я в Алании. По совету Мустафы – уговорил таки, чукча! И совершенно непонятные мне по роду своёму приключения отчётливо маячат теперь на замасленном ночном турецком горизонте.
«Форд» отчаянно скрипит всем своим несвежим нутром, тычется капотом в темень дороги, за нами яростно клубится пыль, пробиваясь в салон. Её не видно, но я чувствую её на лице, на шее, на руках. Впечатление такое, будто мне всыпали в гортань пол-пачки горчичного порошка просроченной годности.
«Does it last still for a long time? Долго ещё?» громким шёпотом спрашиваю я женщину за рулём и тут же чертыхаюсь, вспомнив просьбу Ясмины. «Сорри!» Почему-то мне хочется назвать свою возницу каламбурным именем Гюльчатай, я тужусь, тужусь, но не могу вспомнить, откуда вспыхнуло оно в памяти моей.
Женщина что-то бормочет себе под нос, щёлкает зажигалка, я вижу на её запястье часы. «Файв минитс!» А сколько вообще времени? Пыль плотно забила носоглотку, я креплюсь, как стойкий оловянный солдатик, боюсь чихнуть под руку. Если встанет к шейтану колымага, что тогда делать с ханум посреди этой пампы?
Автомобиль вдруг замедляет скорость, турчанка до отказа выворачивает руль и мы медленно ползём в гору. Глаза привыкли к темноте, я постепенно различаю по обеим сторонам дороги заросли невысоких деревьев. Странно, но они похожи на ели, с одной лишь разницей, что лапы их задраны кверху. С какой стати здесь ели, чёрт побери?
Устало крякнув, «форд» наконец-то останавливается. «Иншалла!» - Гюльчатай вываливается из салона и со скрежетом распахивает заднюю дверцу. «Кам ан!» Звёзды россыпью зависли над головой, теплый ветер слабыми волнами пышет в лицо. Интуитивно чувствую, что мы на приличном расстоянии от берега, от липкой суеты отелей и шума дискотек. Тихо. Где-то совсем далеко виднеется рассеяный луч маяка, с моря доносится отголоском усталый, приглушённый гудок прогулочного теплохода.
Мы молча идём вдоль дороги, впереди сопит ханум, я – за ней, ноги вязнут в мягком грунте. Огибаем какое-то ветхое строение и углубляемся вглубь плантации. Только теперь до меня доходит – это не деревья, это растения, табак! Ровные, плотные ряды, как строгие аскеры стерегут турецкую ночную тьму. Стебли выше меня ростом, листья тихо шелестят, аккомпанируя яростным трелям ночных сверчков. Вот они, миллиарды прибылей «Мальборо», «Кента» и «Данхилла!» Минздрав всё ещё предупреждает?
Сквозь густые ряды табака довольно далеко перед нами вдруг слабо высветился бледно-оранжевый квадратик освещённого окна.
Моя провожатая уступает мне дорогу и легонько подталкивает в спину. «Тебе – там! Туда Ясмина. ОК?» Я знаками пытаюсь узнать, будет ли ханум ждать меня внизу, у своего «форда», но она цокает языком, мычит что-то неопределённое, отряхивая пыль с платья, и тычет пальцем в сторону окна. «Гёзюм сени гёрмезин!»
Снова щёлкает зажигалка и робкий свет маленького, пляшущего пламени рисует контур лица моей возницы. В больших, пугающе раскосых глазах неподдельная тревога и ожидание. Приятные, если не сказать больше, черты, знакомые до откровения, возрастом – не старше меня, хоть и смотрится в платке своём нелепом и сатиновых шароварах на все пятьдесят. Где я мог её раньше уже видеть? Хотя – какая теперь, на фиг, разница?
Сердце моё колотится, как перегретый дизельный двигатель, к горлу от влзбуждения подкатывает горячий ком. Ну, бай-бай, красавица! Интересно, что будет, если шлёпнуть её сейчас в знак благодарности по круглой заднице? Сомлеет, или полоснёт по горлу кривым клинком в лучших традициях ислама? Не будем искушать судьбу, Аурелио, сколько ещё впереди округлых таких неожиданностей!

* * *

Когда дело завершено, человек должен устраниться. В этом закон небесного дао, во всяком случае так полагают мудрые китайцы. Моё дело этой ночью только начиналось, об устранении не могло быть речи. И кроме того – с китайцев я примера брать не собирался. Даже после завершения дела. Потому как его можно повторить.
До ветхого дощатого сарайчика я пробирался по узкой тропке, как сомнамбула. В голове топорщился хаос мыслей – незнакомая совершенно турчанка назначает мне полночное рандеву, другая турчанка, как в дешёвом детективном романе, тайно везёт меня одного чёрт знает куда, чего в реальности быть никак не может. Бред чистейшей воды, бред абсолютный! Сверчки наперебой высвистывали каждый свою версию турецкого марша, в висках моих тупо и навязчиво пульсировали почему-то строчки из Пушкина: «Где, в гаремах наслаждаясь, дни проводит мусульман...»
Когда до домика оставалось несколько метров, раздался вдруг мерный, громкий скрип, медленно отворилась дверь, и в скудно освещённом проёме я узнал фигуру Ясмины. Как и при первой нашей встрече в «боинге», меня вновь обдало жаром. Испуганные полевые сверчки разом прекратили свою какафонию. «Это вы?» Тихий голос девушки явно дрожал. Воспалённое моё воображение уже смело рисовало откровенные сцены. «Где, в гаремах наслаждаясь...»
Она снова в тёмном своём шёлковом хиджабе, лицо бледнее прежнего, взгляд отводит в сторону. Ясмина жестом приглашает меня следовать за ней, входим в лачугу. Сколоченная из горбыля времянка скорее всего служит местом послеобеденного отдыха для поливальщиков, когда солнце в зените плавит любой прочности мозг, не давая работать даже неприхотливым туркам. В углу приткнулось несколько мотыг, на полу громоздятся резиновые шланги, тут же две-три пары испачканных грязью резиновых сапог, за полузадёрнутой выблекшей ситцевой ширмой - простая тахта.
«Извините меня, прошу вас, за этот хаос и маскарад», выдохнула Ясмина. «Дело тут такое...»
«Может быть мы присядем?» предложил я. «Или у вас дефицит со временем?»
«Ой!» Ясмина спохватилась, смахнула крошки с двух табуреток, убавила свет керосиновой лампы на столе, оставив гореть лишь кончик фитиля, и чиркнув спичкой зажгла газовую плитку. «Сейчас будем пить чай. У меня дефицита со временем нет. А вот у вас как? Разговор долгий, вас это не смущает?»
Голова плывёт кругом. Мне казалось, что артерии мои вот-вот плеснут взрывом на стены лачуги все пять литров моей кипящей от избытка энцимов крови.
Час спустя я был, однако, уже самым спокойным человеком всего средиземноморского побережья. «Спросил я у турецкого менялы, что даёт за пол-тумана по рублю...» Меняла, как теперь становилось явным, меня круто кинул.
* * *
Первый же год работы на заводе Даймлера предоставил мне всё то, что торжественно обещала предоставить каждому отдельно взятому члену общества в неопределённом, к сожалению, будущем организующая и направляющая сила страны моего рождения. У меня вдруг появился честно приобретённый автомобиль, появилась уйма книг, музыкальных дисков, репродукций картин и интереснейших фильмов на кассетах, которые именно направляющая и организующая считала растлевающими. И кроме того - у меня появилась собственная новая квартира, которая, правда, на три четверти принадлежала пока ещё банку. От каждого по способностям, каждому – по труду. Где-то я этот лозунг уже слышал.
Способности, невостребованные, страной, где родился я, и где родились миллионы моих сограждан, в порыве отчаяния и безысходности так же, как и я, её покинувших, в новых условиях работы своевременно и безо всяких экспериментов оплачивались. Когда я рассказывал своим немецким коллегам, что на прежней родине мне случалось получать заработную плату в натурально живом, естественном виде, погонными метрами электрокабеля или укомплектованными трансформаторами, они глядели на меня, как на идиота.
Я изменил большую часть своих привычек, стал беспритязательней и спокойней, неизменно оставив за собой лишь одно единственное право – право выбора.
Мне не везло с женщинами. Покорить Нэлку мне, к сожалению, не удалось. Через три месяца нашего знакомства она, устав, очевидно, от тайных моих страданий, просто и доходчиво объяснила мне, что хотела бы продолжить отношения со мной только на уровне дружбы. Я же хотел другого.
По выходным Виталя упрямо таскал меня на проми-дискотеки города, заставляя облачаться только в фирменные тряпки. Он перезнакомил меня с массой девиц разного возраста, склада характера и уровня образования. Некоторые были готовы выйти за меня замуж сразу же после знакомства, уже в автомобиле, по дороге ко мне домой – этих я откровенно боялся. Другим не нравились мои мировоззрения, они обиженно вскакивали с моего дивана, спешно запихивали в сумочки своё нательное бельё и с рёвом хлопали дверью, не попрощавшись.
У меня был бесконечно долгий, трогательный и волнующий водевиль с роскошной, длинноногой французской стюардессой Инессой, ничем не увенчавшийся, и было почти три года бурных, но, увы, бесплодных отношений с Кэт, обеспеченной владелицей фотоателье. Я дважды или трижды знакомился по интернету с милыми девушками из Австралии, Швеции и Канады, летал к ним на смотрины, принимал их же для более близких и действенных знакомств в уютных своих апартаментах, но - всё без видимого толку. В результате всегда приходилось пользоваться своим правом выбора. Мне давно пора было жениться, так считали все в моём окружении. Жениться – скорее, и во что бы то ни стало. Только я был другого мнения. Мне хотелось покоя и благости.
Ясмина непланово вошла вдруг в график моих будней и разом всё изменила. Ожили потешные, юношеские какие-то эмоции и гулко застучали в ушных перепонках, чётко определилось беззастенчивое желание. Но – увы!
Суть табачной нашей встречи с Ясминой, заинтриговавшей меня много больше, чем все красавицы Востока вместе взятые, была примитивной, как кулёк жареных тыквенных семечек.
Сбиваясь и перескакивая с одной мысли на другую, Ясмина предложила мне оформить формальный брак с её сестрой, круглозадой ханум Гюльчатай, чтобы вывезти её из Турции в Европу, прочь от постыдного одиночества, от бесплодности и отчаяния, от сплетен дальних родственников и знакомых, в страну экономического чуда. В качестве моральной компенсации за услуги мне предлагалась сумма. Очень даже, кстати, интересная сумма.
Часы показывали полночь, слабый свет керосиновой лампы отбрасывал тёмными глыбами две наши тени на убогую стену времянки. Я в отчаянии выкурил почти всю пачку «кэмэла» и выпил, обжигая губы и нёбо, полдюжины стаканов крутого чая. Ясмина тихим голосом, с небольшими перерывами в который уже раз излагала свой план.
Мне было жаль эту милую, скромную турецкую девочку, мне до слёз было обидно за очередной, бездарно потраченный вечер, и в мыслях я, вопреки убеждениям своим, пообещал себе, что при первой же возможности и не раздумывая отдамся в отеле поочерёдно или сразу гамузом обеим пьянчужкам-француженкам – в качестве телесного теперь уже возмещения ущерба.
Ясмина сидела напротив меня, обиженно поджав губы, ресницы её дрожали. То, что вся эта затея, эта таинственная вылазка, как и сам план Ясмины, были неудавшейся и ненужной совершенно главой из дешёвого бульварного романа для дураков, медленно, но отчётливо становилось понятным. Мои неприличные ожидания лопнули, как мыльный пузырь перед носом Буратино.
«Ясмина, скажите – к чему это всё?» Я пытался быть вежливым. «Мы играем в тайных агентов, встречаемся в таком глупом месте, обсуждаем пошлый какой-то вариант, как за бакшиш вывезти в другую страну женщину. Мы видимся третий раз в жизни, вы ничего обо мне не знаете. Вам не кажется, что всё это - абсурд, нонсенс?»
Она упрямо взёдрнула подбородок. «Я знаю о вас много больше, чем вы догадываетесь, пожалуй, даже больше, чем вы сам о себе знаете.» Голос её вдруг зазвучал удивительно твёрдо. Ясмина протянула ко мне руку, разжала ладонь, и на потёртую клеёнку стола легла миниатюрная золотая запонка. «Как вы думаете, что это за украшение? И как оно ко мне попало, в Европу?»
Я затаил дыхание – кому, как не мне было ведомо, какими путями попала в усталую, дождливую Европу эта оригинальная вещица.

* * *

Знающий людей разумен, знающий себя - просвящен. Всю жизнь я пытался придерживаться этого постулата, однако практика меня подводила.
Через два года работы на заводе я близко сошёлся почти со всеми инженерами отдела. Мустафа праздновал очередной юбилей и пригласил по этому поводу всех к себе домой. Как я был удивлён, когда попал в огромный, странно пахнущий и почти пустой дом, в котором могло бы разместиться разом три семьи.
Мустафа был на высоте. Инженеров он рассадил по одну сторону обильно заставленного едой и спиртным стола, простых программистов – по другую. Через каждые пятнадцать минут чередовались тосты, которые Мустафа, как мне казалось, по ходу синхронно переводил с турецкого на швабский. Через три часа почти все гости были в ином измерении.
«Ты спецом не пьёшь, чтобы видеть, как они себя потом поведут? Так?» Мустафа заговорщецки подмигнул мне и потихоньку оттащил на кухню. «А я вот много пью, и ни в одном глазу! Закалка!» Я знал секрет его закалки. После каждого тоста и после каждой рюмки Мустафа убегал от стола. Я видел, как Мустафа спешит в туалет, и с содроганием представлял, как он выворачивает в унитаз содержимое своего желудка.
По мере возрастания количества выпитого, улучшалось настроение. Испортил его всем наш руководитель отдела. Глядя стеклянными, бессмысленными глазами в потолок, заплетающимся голосом, икая он вдруг без всякого повода сообщил, что через месяц Мустафа будет отстранён от руководства проектом, и кулем свалился под стол, где к тому времени уже собралось большинство людей отдела. Ближайшее будущее моего рукводителя проекта было обозначено совершенно конкретно.
Я пытался хоть как-то утешить Мустафу в этот вечер. Мы бродили с ним по гулким комнатам пустого дома, Мустафа не показывал вида, что расстроен, однако я чувствовал, как он напряжен. Мы осматривали бесчисленные фотографии на стенах. На одном из снимков Мустафа стоял в обнимку с двумя девчушками. Одна из них - тоненькая, как тростинка, большеглазая, со смешной чёлкой и в коротком платьице, другая – помпушка, косоглазая, как Мустафа. «Мои сёстры младшие, обе в Турции живут. Учиться бы им нужно, учиться... Я чем могу помогаю.»
Меня всё это растрогало. Я вспомнил, что во внутреннем кармане пиджака хранится у меня на чёрный день для подобных именно случаев заветная вещица – золотая запонка удивительной отделки, изготовленная по лучшим образцам уральских мастеров. Чтобы успокоить Мустафу, я достал запонку, вдел её ему в манжет рубашки и торжественно объявил почти бывшему теперь уже начальнику, что выражаю ему таким вот образом своё признание и почтение. «Две запонки – и дурак носить сможет! А ты вот с одной походи, это - оригинально. Дааа...»
Мустафа подарку откровенно обрадовался. Пока коллеги приходили в себя, мы пили с ним на кухне чай, закусывая его солёными турецкими пряниками. Элиф, жена Мустафы, полоскала здесь же посуду. Я заметил, как она украдкой вытерла слезу и всхлипнула.
Когда кто-то окликнул Мустафу, и он на минуту оставил нас с Элиф вдвоём, я не удержался: «Это не трагедия, переведут в другой отдел, до пенсии доработает.»
Элиф дёрнула плечом – «Уж скорее бы она наступила, пенсия эта, может хоть тогда образумится. Так всё надоело, слов нет! Хотела нормальной, спокойной жизни, а что имею? Фанфаронство дешёвое! Манкафа!»
Я попытался возразить, но Элиф лишь отмахнулась. «Ты хочешь сказать, что лучше меня знаешь, какие они, турецкие бароны? Ты поживи бессловесной эшликчи год-другой с одним из них, погляди со стороны на фанатизм их каменный, средневековый, вот тогда я буду с тобой говорить. Пусть даже они называют себя современными, продвинутыми, всё ерунда!»
«Но ты ведь не станешь отрицать, что ваши мужчины всегда решают, что и как, и женщины с ними покорно соглашаются?»
Элиф не на шутку разошлась. «Это женщины слабые, многие от мужей зависят в самом прямом смысле. Да я и сама такая. Ты когда-нибудь видел турка рядом с гордой, свободной женщиной? Нет? И не увидишь. Таких они боятся, потому как рядом с гордыми и образованными все они – пшик!...»
Мурашки стайкой пробежали по моей спине. Чтобы турчанка – с таким злом о муже? Чужому, гяуру, и тем более – в доме супруга! Но - я мог понять её отчаяние. Всякий раз, когда мы случайно встречались в городе, в магазине или у станции метро, она устало прятала от меня взгляд и на вопрос о делах, о жизни, отвечала с затаённой тоской: «А ты как думаешь, как она у меня проистекает?» Элиф была чуть ли не вдвое младше Мустафы. «Как Мустафа-бай закажет, так и проистекает.»
Явно было, что у Мустафы в последнее время не всё шло гладко. Пьёт, задолжал не только всем родственникам в Германии, но и многим из своих хишимликов в Турции, проматывает деньги. Два десятка лет, проведённых в Европе, на Мустафу совершенно определённо никак не подействовали, он всё ещё отчаянно блефовал, курил втихаря гашиш и играл непреклонного пашу. Время, очевидно, бессильно над устоями шариата.
Иногда Мустафа по-фрайерски растопыривал пальцы и, как в былые времена, томным голосом заявлял, что накануне вечером покорил очередную блондинку. Это теперь производило впечатление только на новичков. Я вплотную подходил в Мустафе, выразительно глядел сначала на его изодранные ботинки, затем сверху вниз на его замасленную плешь и делал проницательное лицо. Мустафа сконфуженно сникал, прятал под стол ноги в старых своих ботасах и до конца смены не подавал голоса.
Элиф была права. Чтобы нарисовать слона, его надо сначала увидеть.

* * *
Мы молча сидели за столом. Над стеклом керосиновой лампы стайкой вились ночные мотыльки, Ясмина нервно мяла пальцами конфетный фантик, невесть каким образом здесь оказавшийся.
«Простите, я думала, что с вами всё, всё будет проще.» Она с трудом сдерживала дрожь в голосе. «Я столько раз просила Мустафу, чтобы он помог, но, к сожалению, впустую. Для Мелек жизнь здесь с недавнего времени перестала иметь смысл, мы уверены, что в Германии у неё всё сложится иначе. Главное – уехать, попасть туда.»
«Но почему – вы? Ведь мог же Мустафа меня попросить...» Мне послышалось, будто за досчатой стенкой кто-то негромко клацнул ножницами. Ерунда, никого тут быть не может, ругнул я сам себя.
«Мустафа – гордый. Он – не станет. А вот про вас он рассказывал, какой вы..., как бы это лучше сказать? Порядочный? Много рассказывал и подолгу. И я к вам давно уже ...присматриваюсь. Ещё в Германии много раз вас видела, вы просто меня не замечали.»
Славная, бедная девочка! Ещё немного, и нимб над головой моей гудящей будет светить ярче, чем три сотни турецких керосиновых фитилей. Стоит ли на самом деле разочаровывать её? Стоит ли говорить о бесчисленных моих грехопадениях и пустом тщеславии её старшего брата, как и о пустой турецкой гордости?
«А здесь, в этом месте нам с вами пришлось встретиться по простой совершенно причине - чтобы никто нас не видел, чтобы никто о разговоре нашем не знал. Ну, подумайте сам, как бы я в хиджабе этом, могла говорить с вами, европейцем, днём у всех навиду? Где? Когда? Забросают камнями. Шучу, конечно. Но теперь мне стыдно, стыдно за себя! Понимаете? Единственное, чего я не учла...»
Договорить Ясмина не успела. Дверь лачуги резко спрыгнула с петель и на пороге вырос муж Ясмины во всём своём глупом носатом великолепии. Ясмина, вскрикнув, вскочила с табурета, чуть не опрокинула лампу. В глазах её застыл немой страх, такой явный и жуткий, что мне сделалось не по себе. Все трое мы молча глядели друг на друга. У меня противно заныло под ложечкой.
«Орхан, что ты здесь делаешь?» прошелестела Ясмина. Лицо её белее ватмана, губы дрожат. Ещё секунда, и она завалится в обморок.
Носатый в ухмылке оскалил зубы. «Это я тебя хочу спросить, что ты здесь делаешь с этим псом? Ты мне вот так верность хранишь, жена?»
Я ничего не успел сказать в защиту Ясмины и свою – Носатый резко вскинул руку, Ясмина взвизгнула, и от брови её к виску потянулся бледно-алый рубец, взбухая на глазах и наливаясь кровью. Она медленно осела на грязный глиняный пол и опрокинулась навзничь.
Я остолбенел. В принципе, я мог бы выбить Носатому одним разом четыре зуба. Или глаз. Или просто взять, и проломить ему череп. А что это даст? Изменить таким примитивным образом менталитет правоверного невозможно. Чтобы добиться этого, нужно разъяснить ему, что все семьдесят две девственницы, обещанные ему в райских кущах, это гнусное кидалово. И что не след обращаться с земной женой как с мулом.
«Стоять! С тобой разговор отдельный!» прошипел Носатый, как только я двинулся, чтобы помочь Ясмине. Теперь я замечаю двоих янычар у двери. Один из них, сурово сдвинув брови, поигрывает таким же стальным прутом, как у Носатого. В руках другого тускло блестит лезвие. А вот это уже серьёзно, чебуреки, и - напрасно!
Я сделал глубокий вдох, сосчитал мысленно до трёх, как того требует дао, и с полуприсяда, короткой дугой рубанул Носатого ребром ладони по кадыку. Голова его мотнулась снизу вверх, он беззвучно хапнул ртом воздух, как пескарь, и мешком рухнул на шланги в угол времянки.
Янычары тут же ломанулись в дверь, затрещал горбыль, стол отлетел в угол, я схватил одну из табуреток и грохнул по голове того, который был ближе. «Аксы шейтан!» - турок споткнулся, я пинками вынёс обоих на площадку перед сарайчиком.
Тот, который был с ножом, шутить не собирался. Я не успел увернуться, и аскер дважды, крест-накрест, с размаху располосовал мне майку на груди, глубоко порезав мышцу на левом плече. Предлагать мировую не имело смысла. Не дожидаясь третьего выпада, я поймал турка за руку, сжимавшую нож, резко дернул её вниз и в это же время что было силы въехал снизу вверх коленом. Локоть противно и смачно хрустнул, глаза басмача от дикой боли полезли из орбит, он обмяк, ткнулся плоской рожей ниц и потерял сознание.
Тайм аут? Не тут-то было! Второй янычар зажал меня сзади в тиски, обхватив шею мощными своими клещами, сбил на колени, повалил на земь и стал душить. В глазах моих сразу же поплыли радужные круги, я конвульсивно и судорожно стал шарить правой рукой вокруг себя в поисках опоры, нащупал узкий ремень, затем брючный карман сельджука. Угасающий мозг дал поледний сигнал – я уцепил турецкое достоинство аскера через нейлоновые его шаровары, мёртвой хваткой сгрёб в ладонь и рванул на себя то, что осталось после священного обряда обрезания.
Янычар яростно дёрнулся, схватил в мою руку, ломая мне пальцы и силясь их разжать, и заорал так, что колыхнулись ближние ряды табака. Пардон, аркадаш, знаю, это не по-джентльменски, но каждый умирает в одиночку. Локтем я дважды, трижды звезданул его в висок, пока он не замолчал и не сник.
Кое как отдышавшись, я поднялся. Колени противно дрожали. Порезы и ушибы на теле, на руках и ногах обильно кровоточили, правый глаз заплыл, пальцы правой руки не слушались. Дела, на фиг! Матерясь от боли, я поковылял во времянку.
Ясмина уже пришла в сознание, она сидела, прислонившись спиной к тахте и бессмысленно озиралась вокруг. Всюду осколки стекла, заварка из чайника смешными узорами облепила стены и потолок. Тут же, на полу, блеснул серебром автомобильный ключ зажигания, я зачем-то поднял его и механически сунул в карман шорт.
«Ты как себя чувствуешь?» Я попытался помочь Ясмине встать, но она только вяло отстранила меня рукой.
«Мне плохо, оставьте меня, уходите прочь. Этот кошмар ещё не закончился...» Она глазами показала в угол времянки, где возился под кучей шлангов Носатый, чертыхаясь и яростно сопя. «Зверь ты, Орхан! Иленмек хайван!» вырвалось из уст Ясмины. «Ты хоть бы для приличия спросил, почему я здесь!»
Носатый наконец-то выбрался из под шлангов, но подниматься в полный рост, очевидно, не собирался. «Спросить – почему ты здесь? Чего спрашивать? Чего, когда твоё место в доме!» Глаза его наполнились яростью, как у болотного кабана. «Я знал, знал, что всё именно так закончится! Шиллик! Ты таки сумела вывозить моё имя в грязи, моё достоинство!»
«Достоинство?» В голосе Ясмины теперь вместо страха явно звучит издёвка. «Ты его спрячь подальше, своё достоинство, оно у тебя размером тоже в три сантиментра, как твой...»
«Моллл-чатттть!» Носатый взвился, чтобы в очередной раз прыгнуть на жену, но неосмотрительно налетел на мой кулак и снова брякнулся в угол.
Будь на моём месте Арнольд Шварценеггер, он непременно потребовал бы сейчас от правоверных сатисфакции. Но Шварценеггеру всегда везло – он вершил своё правосудие по большей части в Штатах, у меня же выбор был скромнее. Мне нужно было сматывать удочки.
«Довольно, Ясмина!» Я обхватил девушку за плечи, поднял и потащил прочь из времянки. «Разберётесь завтра!»
Под гору идти было намного легче, мы шли довольно быстро, я крепко держал ладонь девушки, отстраняя с пути лопухастые листья табака. Воздух тем временем стал ещё жарче, впечатление было такое, что мы вот-вот должны войти в парную. Время от времени Ясмина, пошатываясь, замедляла шаг, тогда я останавливался и давал ей немного передохнуть, придерживая за талию. Она беззвучно плакала.
«Куда мы идём?» спросила она, когда первая волна шока немного улеглась.
«А чёрт его знает, куда!» вырвалось у меня в сердцах. «Просто идём отсюда подальше. Доберёмся до шоссе, посажу тебя в такси, отправлю домой. Заваришь чай, дождёшься мужа. С меня приключений достаточно – по самые ноздри!»
«Ну уж нет!» Она упрямо мотнула головой. «Этого он не дождётся. Нет у меня дома, теперь определённо уже нет.»
Ряды табака стали шире, мы вышли к дороге. На обочине, неподалеку от места, где Гюльчатай час назад вывалила меня из пыльного своего «форда», светлым пятном в потной тьме прикорнул автомобиль. Мы подошли ближе. Джип. Дверцы заперты, капот ещё горячий.
«Это машина Ферхата, того, которому вы руку сломали», с тихим упрёком пояснила Ясмина. «Он – управляющий на фирме Орхана.»
«Жаль Ферхата. Было бы конечно лучше, если бы он выпустил мне кишки.» Мне вдруг захотелось затопать ногами, заорать на неё. «Твой Орхан меня бы тут же зарыл, и уже через год какой-нибудь янки во Флориде забил бы в свою трубку тюркиш блэнд, удобренный моими перегнившими потрохами. И всем было бы хорошо.»
Ясмина вдруг вплотную подошла ко мне, положила мне свою холодную ладонь на губы. «Глупый вы. Мне - было бы очень плохо.» Помолчав, добавила: «Плохо - без вас. А теперь давайте ключ, он у вас в боковом кармане.»

* * *
Умеющий шагать не оставляет следов. Знающий, как говорить, не допускает ошибок. Мудрый ничего кроме знаний не копит. Как далеко мне ещё топать, чтобы стать хотя бы сотым по рангу у трёх китайских мудрецов!
Мы молча сидим, уставившись с Ясминой на гребни плоских волн, лениво облизывающих гальку на берегу. В полукилометре от нас - расцвеченные гирляндами портовые отельчики и рестораны, обрывками доносится музыка, там ночная жизнь только начинается. Джип я на всякий случай оставил на бензозаправке, припарковав подальше от зорких глаз. Кто знает, как всё ещё сложится.
«Что ты теперь будешь делать?» Вопрос мой звучит совершенно нелепо, ведь знаю, что ответа на него я не получу, спрашиваю скорее из вежливости. Глупо всё.
Ясмина пожимает плечами. «Не знаю. Ничего пока не могу придумать, да и не хочу, собственно.»
«Как думаешь – уладится всё?»
Усталая улыбка скользит по её губам. «Уладится? А зачем?» Лицо её слабо освещено отражениями огней в ночном море, влажные глаза полуприкрыты. «Как многое может измениться за считанные секунды, как много можно понять.»
Она вдруг начинает говорить, сбивчиво, тихо, временами всхлипывая и закрывая лицо руками. Иногда, забывшись, переходит на турецкий, затем, спохватившись, снова повторяет всё на немецком. Исповедь её звучит как укор мне.
«Мы с Мелек росли у тёти, мама рано умерла, отец женился во второй раз, ушёл к той женщине. Мустафа уехал в Германию, когда мы ещё в школу даже не ходили. Первое время присылал деньги, потом завёл семью, писал в письмах, что трудно, переводы из Штуттгарта стали реже приходить. И год назад написал, что приедет, но не один, и чтобы мы хороший приём приготовили.»
Мустафа действительно приехал не один. Он привёз с собой богатого жениха для сестры. Даже по высшим германским меркам богатого.
О том, как онемечившиеся турки себе жён подбирают, мне не раз доводилось слышать, но тема меня эта не особо интересовала. Бросалось вот только в глаза, что в последнее время на акуратных немецких улицах появляется всё больше упакованных в хиджабы ханумок. Запуганные, взгляд долу, шарахаются от гогочущих юнцов. И будто назло им - молодые турчанки местного, так сказать, разлива: джинса на полуприкрытой крутой попке вот-вот треснет, упругие грудки почти наружу, сигарета, пупок открыт и с пирсингом, и вызывающие разговоры во весь голос, где и с кем сегодня можно оттянуться.
«Ты что, перегрелся в сауне?» вскинулся на меня Мустафа, когда я однажды спросил его, почему он привёз свою Элиф, ни языка немецкого, ни культуры европейской не ведавшей, из жаркой Турции. «Этих, о которых ты говоришь, ни один порядочный турок в жёны не возьмёт! Это шилликлер! Порченные!»
«Но ведь среди них какие классные девочки, ты разуй глаза - модели!» пытался я возразить.
«Это - не для нас. Нам нужна жена правильная – детей воспитать, обустроить семью. Всё как положено.»
«Ну-ну. И лучше всего – чтобы в чадре, и чтобы молчала, как рыба? А вы и дальше будете клеить блондинок. Потому как жена должна быть правильной!»
«Ну ты всегда всё ставишь с ног на голову.» Мустафа намёк мой понял, надулся и замолчал.
Орхан с лиловым носом и его нукеры устроили всё ладно и без вопросов. По деловому переговорили, сыграли эвленме, и Мустафа улетел назад в Германию. Через неделю я и коллеги с завистью разглядывали новый роскошный его лимузин, на котором он прикатил за пол-часа до начала смены.
«Вот так я стала женой.» Ясмина вздохнула. «Женой по номинации.» Мне снова послышались в её голосе отзвуки ожесточённой какой-то иронии.
Я осторожно сжал её прохладную ладонь. «Не нужно только меня жалеть, пожалуйста!» Ясмина попыталсь освободить руку, но я опередил её: «Я теперь знаю, что ты не такая, как все эти ханумки, которые шарахаются с раскрытым ртом по немецким супемаркетам.»
«И как мне это понимать?» она удивлённо подняла на меня глаза.
«Твой брат, очевидно, очень много задолжал твоему мужу?» Я уже был готов к тому, что она залепит мне оплеуху. Но оплеухи не последовало. «И ты сестры ради, и ради Мустафы приняла на себя такое бремя?»
Ясмина молчала, прикрыв веки.
Я поднёс к своим губам её ладонь и поцеловал. «Таких женщин, как ты, на этой вот земле, где мы сидим сейчас с тобою, возносили. Правда – лет девятьсот тому назад, когда здесь эллины балом правили. А сегодня как дело обстоит?»
Чтобы сбросить напряжение, закончить тяжёлый и нелепый наш разговор и спокойно подумать о том, что делать дальше, я встал и направился к воде.
Тёплая галька зашуршала под ногами, море тихо пахнуло мне навстречу солёным маревом. Здесь, у самой кромки берега, ночная липкая темень растворялась, уступая место зыбкому свечению моря. Издалека, оттуда, где переливался калейдоскоп ресторанных огней, ритмичный голос Таркана обещал всем много радости.
Я стащил с себя ломкую от засохшей крови и грязи футболку, затем шорты, и плюхнулся в мелкую, набежавшую волну.
«А почему вы меня не хотите взять с собой?» услышал я вдруг голос Ясмины из темноты, обернулся и застыл в глупой совершенно позе. Навстречу мне бежала почти обнажённая гюзеллик, на ходу снимая остатки чёрного шёлкового своего обла