Отправляясь в поездку по святым местам Индии, я, конечно, предполагала встретить на своем пути и красивое, и уродливое, вдохновляющее и отвратительное – обычную смесь впечатлений, которую в просторечье мы именуем «культурным шоком».
Начать я решила с Варанаси (старое его название – «Бенарес» - до сих пор в ходу у местного населения) и затем двигаться к югу. Имея образование искусствоведа и архитектора, кое что понимая в социологии, истории религий и культурологии, я, конечно, неплохо знала этот город – заочно, разумеется – как и большую часть того, что мы вообще знаем - по книгам, фотоальбомам, статьям, докладам, так что Шивала Гат от Чандракхани Гат я отличу так же безошибочно, как археологический музей от офиса Махабодхи в Сарнатхе. Поэтому, признаюсь, посещение Варанаси стояло особняком в моем плане – как мероприятие скорее для галочки, нежели для истинного самообразования. И все же… и все же когда я с головой окунулась в атмосферу этого города, я еще раз поняла – как сильно отличается знание чисто книжное от знания, подкрепленного личным опытом.
Конечно, любой человек, интересующийся Индией, знает – что такое Варанаси, чем этот город велик и интересен, поэтому я не буду останавливаться на банальностях, и лишь несколькими мазками очерчу те, казалось бы, малозаметные особенности его самобытности, которые, собственно, и придают городу его индивидуальность, ту неповторимую атмосферу, в которой из века в век куется дух Индии.
Казалось бы – все как везде в Индии – немыслимая грязь повсюду, вонь от столпотворения машин и моторикш, толпы индусов, съезжающихся сюда со всех концов Индии, немыслимая какофония автомобильных и мотоциклетных сигналов. Сидя в моторикше, подпрыгивающем на бесчисленных колдобинах и ухабах, пробирающемся от аэропорта к моему гестхаузу, я вдруг отдала себе отчет в том, что сквозь всю эту грязь я вижу странного рода чистоту. Да, действительно – странно об этом думать, и в тиши кабинетных исследований этого никогда не испытать, но в этот момент я отчетливо осознавала, что вижу эту грязь чистой, или скорее словно сквозь нее я вижу чистоту. Сквозь дым, смрад, гарь, крики, гудения машин, лица с выпученными глазами – я вижу чистоту. Я вспомнила, что точно то же самое я испытала, когда впервые задалась вопросом: «почему Пикассо – великий художник»? Конечно, принято считать, что он великий, и я так считала, но в какой-то момент поняла, что просто следую традиции вместо того, чтобы ясно понимать. Его картины – хаотичны, странны, механистичны, конгломерат образов – а сквозь все это пробивается… чистота – та самая, которую я нашла тут в Варанаси. Улицы этого города – своеобразный рок-н-ролл, выраженный в городской суете. Если представить себе Армстронга и Элвиса в одном лице, если наложить их образ на строгие черты Кельнского собора, если слить их со звучанием органа в Домском Соборе – это и будут улицы Варанаси.
Говоря о Варанаси, невозможно не сказать и про Гангу. Сказано и написано про нее много. Добавлю лишь то, что Ганга для меня больше всего похожа на живое воплощение шопенгауэровской пары «воля и представление». Святая и грязная, с кувыркающимися речными дельфинами и проплывающими трупами, которых опускают в реку, дабы умерший попал в объятья какого-то индуистского бога, со стирающими, моющимися и тут же чистящими зубы, толпами людей. Это дико, это - каденция к водоворотам прибрежных храмов. Это проституирование веры. Спускаясь по ступенькам храма к лениво плещущей воде, и глядя на остроконечные индуистские храмы и храмики, нельзя не вспомнить буйство Версаля. Кто гулял по Булонскому лесу, несомненно увидит отражение его деревьев в воде Ганги. Почему? Неизвестно – просто так происходит. И в этот момент мне пришло в голову, что я нашла ответ на вопрос – почему Пикассо - великий писатель, почему Версаль – великий дворец, почему Шопенгауэр – великий философ и на многие другие подобные «почему». Они велики (а точнее – воспринимаются нами как великие) именно потому, что в их явлении проявлено не только наружное, не только то, что нам предъявляется как суть, как основное содержание, но и другое – совсем иное, совсем из другой области человеческой духовности. Как это происходит – неизвестно, таково свойство гения – улавливать то, что уловить иным не дано, но во всяком случае теперь я могу сказать – что именно улавливается гением. Почему именно образ Версаля неизбежно возникает в серых, невзрачных индуистских храмах? Почему именно картины Пикассо угадываются в безумных лицах рикш Варанаси? Почему именно мощные аккорды первого концерта для фортепиано с оркестром Чайковского звучат в неистовых воплях уличной какофонии? Потому что они созданы гениями – людьми, пронзивших каким-то чудом пространство и время, привнесших в свои творения силуэты других культур, словно постоянно видя их на горизонте и настраивая, как по камертону, свои творения в соответствии с духом этих видений.
Есть свой колорит и особенная привлекательность в дикости, с которой индийцы смотрят на любого туриста, есть в этом что-то первобытное, в их настойчивой требовательной приветливости. Они так наивны и трогательны в своей дружелюбности, что обижаются как дети, если какой-нибудь турист не поздоровается с ними. Даже ничего не зная о культурном наследии Индии, в них сразу распознаешь людей, отмеченных особой духовностью. Это проявляется во всем их облике – закутанные в сари женщины, через которые невозможно разглядеть тела и, тем самым, не вызывающие похоти и низменной страсти, грязные рванные одежды Садху – отказавшись от всего мирского, они отказываются от чистых одежд, коротковатые, высоко подтянутые, немного чудаковатые брюки мужчин, в которые заправлены рубашки. Одухотворенность этой нации проявляется также и в их безразличии ко многим вещам, которые для нас, европейцев знающих лишь понаслышке о Бхагават Гите или Махабхарате или Ригведе, кажутся постыдными или неприличными. Например, ничего не стоит увидеть на улице мужчину, присевшего на корточки и справляющего свою естественную нужду на обочине тротуара. Возможно нам, людям запада, с нашим материализмом и ценностями - благоустроенные прочные дома, чистая одежда, деньги, которые мы тратим на чревоугодие, разного рода утехи и рафинированный гедонизм, или на образование, которое не делает нас счастливее, никогда не понять этой свободы вот так прямо на улице присесть на корточки или, не брезгуя, наступить голой ступней в навоз, который только что оставила проходящая по улице корова. Это не просто игнорирование жупелов – это прежде всего катарсис богатства красок, пестроты стилей – многовекового многоголосия проявлений этой отнюдь не партикулярной жизни, сливающихся в единый турбулентный хор.
Повсюду можно встретить школы, курсы, семинарии, якобы помогающие людям научиться философски созерцать бренность бытия. Казалось бы – профанация, обскурантизм. Даже – не побоюсь этого слова – эсхатологический солипсизм. Ювенильность? Или наоборот – нечто вроде креативного догматизма? Не так и важно. Главное – другое. Паттерн неповторимости, уникального своеобразия, густо замешанный на эксцентричной замшелости патерналистских умонастроений и разного рода экивоков – имманентно это все здесь, все прямо тут – самого чистого вида, самого высшего качества. Следуя Хайдеггеру, я могла бы сказать – не-реалии не-бытия, в основе которых – противопоставление натурального существования, то есть хорошо известной нам всем экзистенции, и мира обыденности. Вспоминая Шпенглера, могу констатировать – заката не будет. Умирая, органическая культура перерождается в свою противоположность – цивилизацию? Да. Но окостенения не будет. Бесплодие? Это немыслимо тут – в культуре, где совокупляются даже боги, и мне это глубоко симпатично – жизнь должна продолжаться, какие бы перепады пассионарности не потрясали тот или иной этнос. В свое время Индия была превращена в объект прямого грабежа, жестокой налоговой эксплуатации, в источник сырья. Но Индия нашла решение – если, конечно, позволительно назвать «Индией» этот невообразимый, во многом неконгруэнтный конгломерат хиндустанцев, телугу, маратхи, бенгальцев, бихарцев, тамилов, гуджаратцев, каннара, малаяли, пенджабцы и прочая и прочая. И одно из этих решений – в специфике освященной индуизмом общинно-кастовой социальной структуры, так огульно охаиваемой разношерстными западными «гуманистами», которым недосуг разобраться в эквипотенциальном во всех отношениях и смыслах пути этой великой страны, безразлично взирающей на квазипотребности западного индустриального метемпсихоза.

Ангелина Ульген-Коломиец.
Доцент кафедры востоковедения Оренбургского государственного университета, доктор социологических наук, профессор. Автор 4 монографий и более чем 130 публикаций в области философии архитектуры, истории религий, искусствоведения, этнической психологии и этнографии.